В июле семидесятого мне едва исполнилось двадцать. Я только что закончил Омский кооперативный техникум, и был направлен в качестве ревизора облпотребсоюза на свою первую ревизию в Атирское сельпо.
Деревня Атирка располагалась в глухой тайге на самом севере Тарского района и стояла на берегу реки Шиш. Одним словом, обычная сибирская деревенька и ни шиша интересного. Тихо, глухо и до одури жарко. Только к вечеру атирский народ выбирался из своих изб и домов, чтобы размять языки на лавочках и завалинках. Слышалось: «Тань, ну дай я тебя разок поцалую, ведь мы ж с тобой как есть сироты…
Ага, Федь, у меня ни тяти, ни мамы, а у тебя ни стыда, ни совести». Вот так и протекала вечерняя деревенская жизнь. Правда, у молодёжи она была несколько разнообразней.
Молодёжь часам к десяти шла на танцы. А клуб размещался в старинной деревянной церкви. И танцевать приходилось под баян при керосиновой лампе.
Баянист был в единственном числе и потому, зная себе цену, куражился как мог. Однажды, когда он, небрежно поставив на пол баян, вышел на крыльцо покурить, я взял инструмент и… долго потом об этом жалел. Нет, с одной стороны, было приятно: сразу оказался в центре внимания, а с другой — играть приходилось до офонарения. Но Бог смиловался и вознаградил за труды и муки мои. Рядом, на лавку,
опустилось такое чудо дивной красоты, какое видеть более уже не довелось. Звали её Любой, Любонькой, Любовью. И когда я слышал, что кто-то из деревенских называл её Любкой, меня коробило…
И вот чудо с огромными серыми глазами, обрамлёнными густыми длинными ресницами, грудным голосом спросило:
— А что вы ещё можете?
Я её понял мгновенно! А мог я всё! Играть на гармони, писать рассказы, юморески, сочинять стихи, песни, частушки, рассказывать смешные и страшные истории… В общем, арсенал охмурения таёжных див был у меня очень богатый. Но в ответ я «отмочил» такое, что долго потом не мог понять: зачем я это брякнул?
— Могу по запаху определять… время.
— Как?!
— А всё просто: потяну воздух в себя и сразу назову точное время.
Она оглядела меня этаким, трудно передаваемым, взглядом. Встала и молча ушла.
«Это, может быть, и к лучшему. Через две недели всё равно уезжать», — успокаивающе подумал я. И заиграл «Дунайские волны».
Но! Минут эдак через десять Люба снова подошла ко мне и спросила: «Сколько сейчас времени?»
Я несколько растерялся, потом втянул в себя воздух и на выдохе выдал: двадцать два часа пятьдесят четыре минуты!
Она глянула на свои часики и…. отошла.
Я не медля, на свои. Точно, как в аптеке! Нет, в следующий раз надо быть наготове. И стал незаметно поглядывать на часы, в случае чего, если ошибусь, то на одну-две минуты. Но всё равно как-нибудь выкручусь. Скажу, что её «тикалки» отстают или, наоборот, бегут вперёд.
Она походила ко мне раз пять, но я всегда оказывался на высоте.
Уф-ф… Пронесло!
В следующий вечер, она снова опустилась рядом. И я услышал: «А что ты ещё умеешь?» Уже на «ты» — это что-то!
Есть такое убийственное определение: чёрт дёрнул! Со мной явно играла нечистая сила.
— Могу и погоду по запаху узнавать.
— Ну и какая завтра будет погода?
(Какая-какая? Да такая же, как и двадцать дней кряду, — жара! Чего гадать? Ясно, как божий день! Нет, загнул такое…)
— Дождь… с сильной грозой и градом.
— Не может быть!
— Может, и будет. Так что скажи своей маме, чтобы грядки с огурцами хорошенько укрыла. Иначе всё побьёт!
— А когда это будет?
— В… половине первого, — выдал я «от фонаря».
Господи, мне бы сказать про песни, про стихи, да проводить её до родных ворот, а я… ну точно, как в той поговорке: бух с кочки в болото!
Ночью заснуть не мог. Выходил на улицу, спускался к реке, возвращался назад… «Так тебе дураку и надо!» — ругал я себя, но Любу из головы, как ни старался, выбросить не мог. Втрескался!
Утром пошёл в сельпо полусонным. Положил на стол перед собой журнал по учёту паевого фонда, подпёр левой рукой голову, чтобы она не тюкнулась об столешницу, и отдался сладкой дрёме…
Гром я услышал как бы сквозь сон, но поскольку пребывал в состоянии сюрреалистической прострации, никак на него не отреагировал. Очнулся только после того, как в контору ворвалась какая-то заполошная бабка, которая, потрясая целлофановым кульком с чем-то белым, прокричала:
— Гляньте, девки, гляньте: сколь живу, такова граду не видела!
— Какого граду ? — вскинулся я, выхватил у неё пакет, запустил в него руку и наткнулся на холодные и скользкие градины. Вытащил одну: ого! Почти с яйцо!
Ничего не соображая, выскочил на крыльцо… Вокруг сверкало, громыхало и гулко гремело по железу соседней крыши.
Как?! Почему?! Откуда?!
…Вечером я шёл в клуб с полной уверенностью, что непременно увезу Любу из этой дыры, и едва сдерживал на лице глуповато-счастливую улыбку. Уже поднимаясь на крыльцо клуба, я внутренне собрался, вошёл в полутёмный зал, привычно взял в руки баян (Любу словно и не замечаю), сыграл один вальс, другой… Идёт, садится. Душа моя свернулась этакой затаённой пружинкой, сердце скок-скок из груди…
— Вы, молодой человек, ошиблись на целых тридцать минут!
— ?!
Я растерянно смотрел ей вослед и ни черта не понимал. Меня сковал ступор минутного обалдения. Представьте себя на моём месте, прочувствуйте моё состояние… До сих пор считаю себя обманутым, обворованным и потому глубоко несчастным. А во всём виновата нечистая сила: поиграла, соблазнила и… кинула.
Михаил Речкин
