В нашей таёжной деревеньке Тунуске всегда в особом почёте был праздник проводов русской зимы – масленица. А для нас – в ту пору ребятишек двенадцати-четырнадцати лет – праздник вдвойне. Мы катались на разукрашенных тройках, глазели на разные игры, особенно старались не пропустить состязания по лазанию на обледенелый столб за хромовыми сапогами и борьбу на опоясках.
В моей детской памяти наиболее ярко запечатлелся случай, когда чернореченский кузнец Василий Пятунин поборол почти всех наших мужиков, рискнувших бороться с ним. Толпа тунусовцев недовольно гудела, особенно возмущались бабы:
– Нешто у нас не найдётся мужика, штобы одолеть краснорожего чернореченца?!
Вдруг из этой галдящей, возмущённой толпы вышла Гомонова Домна. Она подняла со снега опояску и, оценивающе оглядывая кузнеца с ног до головы, начала подвязывать её вокруг талии. Завидев эти приготовления, все притихли. Невиданное дело: баба собирается бороться с мужиком. Да ещё с каким мужиком! А может, она просто хватила лишнего? Или решила посмешить честной народ?
Кузнец, глядя на то, что с ним собирается бороться крупнотелая, толстая, как квашонка, баба, громко расхохотался, приговаривая:
– Умора! Бабу супротив меня выпускают!
Но Домна прервала его разглагольствования крепким ударом кулака по плечу. Потом, не раздумывая, ухватила Василия за опояску и с силой встряхнула. Пятунин изумлённо крякнул.
Толпа, словно очнувшись от оцепенения, разом ожила, загалдела, шум поднялся невообразимый. Задние стали давить на передних, меня оттиснули. С трудом выбравшись из толчеи, я с ходу полез на забор. На заборе, ещё не успев развернулся, услышал за спиной сплошной оглушительный рёв. Испуганно оглянувшись, увидел невероятную картину: Домна сидела на кузнице, заломив ему руку за спину.
Трудно сказать, что решило исход необычного поединка: напористость и неженская сила Домны или усталость и ошеломление соперника. А может, энергичная поддержка односельчан?
Очевидно было одно: Домна Гомонова победила в единоборстве самого сильного человека округи.
Мужики-тунусовцы вытащили из толпы Федьку, мужа Домны, и принялись качать. Тщедушное Федькино тело в коротком овчинном тулупчике взлетало над площадью, как детский мяч. Наконец, отведя душу, они поставили его на землю и, хохоча до слёз, стали по очереди поздравлять:
– Ох, и везучий же ты, Федька! – смеялись они, хлопая его по плечу. – С такой жёнкой нигде не пропадёшь! Не баба – гренадёр!
…Мне часто приходилось бывать в избушке Федьки и Домны. Жили они на самом бойком месте, возле сельповского магазина. По мнению большинства односельчан, и Федька, и Домна, которым давно перевалило за тридцать, были с «причудинкой». А кое-кто по отношению к ним откровенно крутил возле виска. Ростика Федька был небольшого. Его удлинённое тело заканчивалось короткими и толстыми, как два полешка, ногами. Поэтому и прозвище ему дали Федька Коротенькие Ножки. Работал он на молокоприёмном пункте.
Летом, когда случались тихие вечера, бабы и девки, сдав молоко, домой не спешили. Из соседнего дома выносили патефон, и становилось шумно и весело. Но настоящее веселье начиналось лишь после того, как Федька, управившись с молочными делами, выходил на улицу с гармонью наперевес. А гармонист он был отменный. Обучая меня, Федька любил приговаривать: «Учись, Минька, гармонист на деревне второй человек… после продавца».
Как только «второй человек на деревне» появлялся, «вечёрка» словно преображалась. Патефон немедленно убирали, освобождая место своему любимцу, а он, ни на кого не глядя, во всю ширь растягивал мехи своей «полухромки» и заводил частушки. Фёдора в этот момент было не узнать. Душа наизнанку. Лицо – хоть икону пиши.
И всё же подруги, узнав, что домна выходит замуж за Коротенькие Ножки, поначалу не поверили, прибежали, стали расспрашивать. А она только улыбалась и молчала. Принялись отговаривать, убеждать, но всё напрасно.
…Вечером, когда праздничная площадь опустела, я, не утерпев, пошёл в знакомую избушку. Открыл дверь и замер от неожиданности: Домна ревела взахлёб на кровати, уткнувшись в подушку. Я боязливо спросил:
– Тётя Домна, ты чего плачешь?
– Фе-е-дь-ка… про-о-пал…
– Как пропал?! – не понял я.
– Не зна-а-аю… Всю Тунуску обегла, нигде его нет… Может, уже за-а-мёрз где-нибудь…
– Да я его видел, когда он к своим старикам заходил.
– Давно?! – вскочила она с кровати. – Мать сказывала, что его не было!
– А я видел. Вот как темнеть начало…
Федькины престарелые родители жили на самой окраине деревни. Мы с Домной вошли в их избу, и она прямо с порога нетерпеливо спросила:
– Мама, где Федька?
Бабка Фёкла замялась виновато, потом, сокрушённо махнув рукой, показала пальцем на полати. Домна легко вскочила на приступок печи, заглянула в темноту полатей.
– Федя, – громко позвала она, – Феденька, ты чего из дома-то ушёл?
– Не пойду я домой. Чего пришла? – отчуждённо выговорил Федька.
– Пошто не пойдёшь-то – искренне удивилась Домна.
– Опозорила ты меня на всю округу! Живи как хочешь! Не муж я тебе боле!..
– Што же мне делать-то?! – растерялась Домна, оглядываясь то на меня, то на бабку, то опять на полати. – Не могу я без тебя жить!
На глаза её навернулись крупные слёзы. Неожиданно она спрыгнула с приступка на пол, схватила сучковатое берёзовое полено и метнулась обратно:
– Раз так, спускайся! Бери полено и бей меня, коли я виноватая!
Федька поскрипел досками, видимо, раздумывая, как ему быть, потом неторопливо спустился вниз. Жена смиренно шагнула в его сторону, протягивая полешко. Федька молча взял его. Размахнулся… Ойкнула в испуге бабка Фёкла, выронив из руки веретёшко; я на всякий случай ухватился за ручку двери, собираясь дать стрекача. Но Домна вдруг улыбнулась сквозь слёзы и тихо засмеялась. Федька опустил руку и тоже расплылся в улыбке, но, спохватившись, посуровел лицом и, шагнув с приступка на половицы, не спеша, по-хозяйски прошёл за стол:
– Однако смотри у меня. Боле в мужицкие дела не лезь! А то в другой раз так отхожу вон энтим поленом…
Михаил Речкин
