Смеркалось. С неба, затянутого сплошной синевато-серой пеленой, трусил мелкий снежок.Семён брёлвдоль улицы, с трудом вытаскивая ноги из густой,вязкой грязи.Время от времени он останавливался у заборных столбиков, осторожно сгребал набрякший водой снег, прикладывал его к правой глазнице. Холод притуплял внезапно открывшуюся ломоту, давая минутное облегчение. «К Миронихе зайти,что ли,— морщась, подумал Семён,— не дастведь уснуть зараза…».
Едва он собрался перейти на другую сторону улицы, к избенке бабки Миронихи, как вдруг чей-то тонкий вскрик остановил его. Семён замер, прислушиваясь. Огляделся. «Почудилось..», —толкнулось у пего в голове.Но тут уже болееявственно откуда-тоиз-за забора донесся сдавленный стон: «Ум-м…».
«Это же у Синки!» — сообразил он и бросился к воротам Липатовского дома.
Когда распахнул калитку — увидел присевшую на корточки Ксению.Рядом, возле кряжистых березовых чурбаков, валялся топор.«Вот беда-то!..» — озабоченно подумал Семён и, нио чём неспрашивая незадачливую бабу, быстро взялпод руку,повелв дом.
Еще перешагиваячерез порог, крикнул выскочившейнавстречу Ксениной девчонке:
— Дуй к Миронихе. Скажи: мамка ногу порубила.
Сонька, накинув пальтишко, тотчас скрылась за дверью.
Он уже снимал с порубленной левой ноги Ксении мужнин сапог, когда отворилась дверь и в дом вошла запыхавшаяся бабка-знахарка. Семён торопливо поднялся с колен, уступаяей место.
— Затопи-ка печку да поставь чайник, — переводя дыхание, распорядилась она. И обращаяськ Соньке, бросила: — А ты, дева, засвети лампу.
Мокрые дрова шипели, окутываясь паром, и никак нехотелиразгораться. Но мало-помалу пламя набрало силу, и в поддувале упруго загудело. «Ну вот, кажись, и все, — облегченно вздохнул Семён, — теперь домой».Он встал, отряхнул со штанин мелкие щепки, прошел в горницу.Ксения, обихоженная знахаркой,лежала под стеганым одеялом, слушая ее наставления. Рядом,на лавке, тихо, боясь шелохнуться, сидела Сонька.
— Ну, я… пойду,— негромко кашлянул Семён.
— Спасибо тебе,Семён,— приподнялась былоКсения.
— Лежи, лежи, — грузно колыхнулась телом Мирониха.—Не тревожь ногу-то.
— Завтра зайду, расколю дрова,—пообещал Семён, прощаясь.
Спускаясь с крыльца, он снова почувствовал тупуюболь в глазнице. «Эх, черт, забыл Миронихе-то сказать, может, заговорила бы…», — спохватился он, но возвращаться не стал.
На другой день, подвечер, управившись с конюшенными делами,он выполнил свое обещание: доколол старые сучковатые чурбаки, немало повозившись с ними. Зашел в дом.
Ксения, приспособив под костыль обмотанный полотенцем ухват, стояла упечи и шуровала в ней кочергой.
— Ну ты и даешь! — невольно вырвалось у него.
— А куда деваться-то,—виновато улыбнулась она.
— Но ведь нога!..
— Терпимо. Мирониха сказала: «Седьмого ноября плясать будешь».
— С какой такой радости? — хмыкнул Семён, присаживаясь к столу. — Немец вон к Москве прёт…
— Возьмет, думаешь?! — с тревогой спросила она, ловя его взгляд.
— Не должен… — нахмурился Семён и,помолчав, добавил: — Мне бы там надо быть, а я… здесь околачиваюсь.
— Ты же не виноват,—тихо обронилаКсения, Опускаясь на лавку с другой стороны стола.
— Виноват — не виноват, — криво усмехнулся Семён, глядя себе под ноги. — А вчерась шёл с конюховки, Любка Сентерева с Клашкой Першиной навстречу попались. Поздоровкались, как путние, а когда прошли мимо, одна другой и говорит: «Жалко, мой Терёха не догадался где-нибудь на сучке глаз оставить. Сидел бы счас дома».
— Дурында она, Любка. Будто ты ее не знаешь,— сердито проговорила Ксения.
— Да знаю, — вздохнул Семён,— но мне-то самому стыдно. Молодой, здоровый… Ну хоть бы левый, а то, как назло, правый.
Глаза Семён лишился еще в детстве. Ксения хорошо помнила, как это случилось. Деревенская пацанва затеяла драку в березняке у озера. Кто-то из подростков постарше сильно толкнул Сёмку в спину. Падая, он и натолкнулся на сухой обломок ветки. Пока вели домой—глаз вытек. Сёмка Кривой — так теперь его и зовут.
Нелегкая судьба выпала на долю Семёна. Отца убило на лесоповале, когда младшему Сычеву шел десятый год. Мать вскоре обезножила. И все хлопоты по уходу за ней, заботы по хозяйству легли на его плечи.
Ксения смотрела на него и думала: «Тяжело, поди, одному-то. Мать была жива—родной человек рядом… А теперь?»
— Сёма, ты заходи к нам,— как-то само собой вырвалось у нее.
— Да ну,— застеснялся парень, — ославят тебя, да, чего доброго, Кондратичу на фронт пропишут.
— А ты огородами ходи, — рассмеялась Ксения.
— О-о! — воскликнул Семён. — Как раз там-то бабка Голубушка меня сразу застукает. Днем и ночью у окна сидит — на ваш огород пялится.
— Тогда ход прокопай, как Никита Подземельный.
— Ничего себе — ближний свет! — расхохотался Семён. Он жил на другом конце деревни.
Так, слово за слово, они могли бы проболтать допоздна, но вернулись с улицы бегуны-погодки Шурка и Федька, за ними следом Сонька… И Семёну пришлось распрощаться.
Возвращаясь домой, Семён долго еще слышал негромкий, удивительно мягкий смех Ксении и ее голос — добрый, домашний…
«Вот ить как получается: вроде и знаешь человека давно, а выходит, плохо», — изумленно размышлял он, запинаясь о стылые гребни дорожной глины.
Нет, Ксения не была красавицей — обыкновенная деревенская баба, невысокая, круглолицая, веснушчатая, с небольшим вздернутым носом, темно-серыми, чуть прищуренными глазами да тугими русыми косами, уложенными на голове короной. Если уж чем отличалась она от других, так это своим необычным смехом да улыбкой. Зубы у нее мелкие, плотные, как один.
«Ты погляди на него?! — удивленно подумал он сам о себе. — Раскатал губы! Баба замужняя, при детях… Вот одичал, так одичал!»
Но на следующий день, возвращаясь из райцентра, куда отвозил уполномоченного, Семён завернул в Резину рощу, срубил несколько берёз-сухостоин и с этой поклажей подкатил к Липатовскому двору.
Уже таская бревна в ограду, заметил в окне удлиненно-белое лицо бабки Голубушки. «У-у… ведьма чёртова…», — с досадой подумал он и, не заходя в дом, поехал на конюшню.
Потом два дня работал на току, домой приходил поздно, сразу валился на кровать и тут же засыпал. Лишь утром третьего узнал, что нога у Ксении опухла и покраснела. В обед зашел попроведовать.
Всё семейство Ксении сидело за столом. Сама она, поджав больную ногу, доставала из печи чугунок.
— Здорово живёте, — сдержанно поздоровался он.
— Здравствуй, Сема. Проходи, садись с нами. Картошку варёную будешь? — чуть улыбнувшись, предложила Ксения.
— Да я бы не отказался, — охотно согласился он.— Только смотрю, лицо у тебя вроде осунулось. Нога-то как? — Хуже, — вздохнула она.
— Тогда вот што: собирайся, поедем в больницу,— решительно заявил Семён.
— А детей на кого? — растерялась она.
— Поговори с Голубушкой, а коль откажется — сам присмотрю.
— Может, обойдется, а? — с надеждой, глядя то на него, то на притихших детей, выговорила Ксения. — Мирониха там какую-то новую мазь ладит…
— На может — нет надёжи, да и на Мирониху тоже. Дотянешь, што ногу отнимут. Лучше без канители собирайся — и дело с концом. Все! Иду к председателю за разрешением. Вернусь — будь готова, — хлопнув ладонью по косяку, отрезал он и, круто повернувшись, вышел.
Все семь верст до райцентра ехали молча, Семён сидел на передке кошевки, погоняя председательского жеребца, а Ксения, стиснув зубы, оберегала от толчков распухшую ногу.
Во дворе больницы он помог ей спуститься на землю, усадил на скамью против входа и побежал за врачом.
Хирург, седенький, сгорбленный старичок, близоруко осмотрел рану на стопе, не обращая внимания на ойканье и стоны Ксении, ощупал пальцами отек голени и, откашлявшись, сипловато сказал;
— Слава богу, до гангрены не дошло… Но с недельку придется побыть у нас. Прощайся, дорогуша, с мужем — и в процедурный.
Ксения виновато взглянула на Семёна.
— За ребятишек не переживай — обиходим. Завтра не жди— на току дел много. А послезавтрава вырвусь… Ну всё. Мне пора. Поправляйся, — бодро закончил он, протягивая на прощанье руку.
Он приехал к вечеру, на третий день, как и обещал. Привез невесть где добытый стаканчик мёда и письмо от мужа с фронта. Рассказал о детях, делах в колхозе. Порадовался, что спала опухоль. Уехал к полуночи.
Когда отошел от окна, одна из соседок по палате со вздохом сказала: «Повезло тебе, милая, похоронки бояться не надо…».
Она промолчала и, вспомнив о зажатом в руке мужнином письме, медленно развернула его.
…Ее выписали на девятый день, утром. Боль в ноге прошла и ощущалась только при ходьбе. «Ничего, — сказал на последнем осмотре хирург Викентий Викентьевич, — это пройдет. Главное — нога цела. Вовремя ты, дорогуша, хватилась…».
«Спасибо Семёну»,— с благодарностью вспомнила Ксения парня.
Она вышла за больничную ограду, глубоко вздохнула, огляделась. День начинался солнечный, морозный. Из труб изб и домов словно нехотя вились белесые дымки. Иссиня-черной стеной вздымались за крышами увалы. Звонко поскрипывал под ногами снег. Все вокруг казалось необычным, удивительным. «Отвыкла, — подумала Ксения, улыбаясь, и, поправив на голове платок, выговорила уже вслух: — Ну, теперь домой». И, словно спохватившись, слегка припадая на левую ногу, заспешила в сторону еланского большака.
Издали завидев знакомые места, невольно залюбовалась видом припорошенного снегом ельника. Не по-зимнему голубое небо и темная зелень устремившихся ввысь стройных елей притягивали, завораживали. Хотелось смотреть на них неотрывно, как тянет иной раз глядеть на пламя костра. «Вот ведь двадцать пять лет на свете божьем живу — а красоту эту не замечала. Правда, и разглядывать некогда было. Все больше вниз, на землю. Вот так проживешь, будто на бегу, и ничего-то в жизни не увидишь».
Мысленно разговаривая с собой, она вышла к Согринскому логу. Когда-то давно по дну его катился ручей, но со временем пересох. Укатанная санями дорога ныряла здесь на дно, и поднявшись по пологому склону, круто уходила влево. Там, у свертка, ельник редел и можно было видеть крайние избы.
Сердце у Ксении учащенно забилось. В лог спускалась почти бегом. Карабкаясь наверх, непроизвольно глянула вправо. Глянула — и обмерла. Никогда не приходилось видеть живых волков, но то, что это были они, поняла сразу. И хотя крохотные фигурки зверей двигались по полю вдоль дороги — ноги словно приморозило. Мгновенно вспомнился рассказ Голубушки о том, как в прошлую зиму где-то под Корпеевкой волки съели молоденькую учительницу. «Только пимики и остались», — сокрушенно поведала бабка.
Страшное воспоминание о «пимиках» толкнуло ее вперед, к спасению. Ксения выскочила из ложбины и, не останавливаясь, кинулась в сторону деревни. За поворотом увидела выезжающие за околицу розвальни. «Помоги-и-те-е!!!», — что есть сил закричала она, страшась оглянуться.
Возница услышал, вскочил на ноги и, нахлестывая приземистую монголку, помчался навстречу. Едва они поравнялись, как она, схватив лошадь под узцы, с криком: «Назад! Там волки! Волки! Их много!» С ходу завернула ее обратно.
— Где волки?! — встревожено выкрикнул возница.
— Там! За логом! — махнула Ксения за спину, оборачиваясь. Но ни на поле, ни около дороги волков не было. Как провалились. Тяжело дыша, все еще скованная ужасом, она смотрела туда, откуда только что бежала. Смотрела — и ничего не могла понять. «Привиделись они мне, что ли?!» — пронеслось в ее возбужденном мозгу,
— Ксюша? — раздалось сзади. Ксения испуганно оглянулась. На санях, широко расставив ноги, стоял Семён.
Очнулась в розвальнях. И первое, что увидела, — растерянное лицо Семёна.
— Син, Син, — тормошил он ее, — да ты што, Син…
— Ой, Семен…— приходя в себя, со стоном выговорила она, — ой, как страшно…
Глаза ее наполнились влагой, заблестели. Губы передернулись. И она, нисколько не стесняясь парня, заревела навзрыд, по-бабьи, с причитаниями.
— Сина, Ксюша…— совсем растерялся Семен, пытаясь утереть ей слезы, но получилось у него что неловко, по-медвежьи.
— Ну, ты чиво?.. Почудилось тебе. Ну, успокойся… От его жалостливых слов Ксению разобрало еще больше. Рыдания перешли в истерику, и он, не зная, что делать, сгреб ее в охапку, посадил рядом и, прижав к груди, как ребенка, принялся раскачивать из стороны в сторону, приговаривая: «Ну, хватит, ну… будя, будя, надсадишь серчишко-то…» И неожиданно для себя ткнулся губами в ее искаженный плачем рот. Она всхлипнула, попыталась вывернуться…
Расставались у околицы, под ветвями разлапистых придорожных сосен.
- Когда вернешься-то?—прижимаясь щекой к отвороту его, полушубка, тихо спросила она.
- Ночью вертаться буду. Жди меня на заре…
- Так поздно?! — отпрянула Ксения.
— Так на Чистый же кордон еду.
— Ой, боюсь, я за тебя, Сёма, ни ружья с собой, ни топора даже. Волки-то на самом деле были. Десятка два, если не больше, — взволнованно выговорила она.
— Ты их, видать, так напугала, што они разбежались кто куда, — рассмеялся Семён.
— Смешно тебе,— потупилась Ксения.
— Не дуйся, не дуйся, — виновато проговорил он.
— Отпросился бы у Дорофеича,— прошептала она.
— Да што я не мужик што ли?
— Нет, Семён, я сегодня не усну. Ты как вернёшься — стукни в окно, ага?..
— Ладно,— согласился он.—Жди, — и уже смело, уверенно припал к её губам.
Домой она не вошла — вбежала. Широко раскрылив руки, сгребла в охапку выскочившую навстречу ребятню. Смех, слезы. Жалобы — все перемешалось. Ей снова вспомнились волки, пережитые минуты… Наревевшись, Ксения быстро разделась, подхватила на руки младшего, прошла с ним по свежевымытому полу в горницу, мельком оглядела кровать, садушки на подоконниках, акогда убедилась, что все в порядке и обиходе, обернулась к дочери:
— Вы одни што ли?
— Баба Груня счас должна прийти, обедать будем,— протараторила Соня.
— Ну, как вы тут без меня? Слушались ее?
— Слушались! — хором отрапортовала ребятня.
— А еще кто к вам приходил?
— Дядя Семён Сычев кажный вечер бывал, — нараспев поведала дочь.
— Ой, совсем забыла,— спохватилась Ксения, — я же вам гостинцы привезла.
Она опустила Федюню на пол, торопливо прошла к порогу, подняла брошенный второпях узелок, поставила на стол, развязала.
— Вот каждому по паре шерстяных носочков зайчик из леса прислал.
— А што в носочках? — полюбопытствовал Шурка, ощупывая узорчатое материнское изделие.
— А ты достань, улыбнулась мать.
— Сахар! Ура-а! Сахар! — радостно закричал сын, пускаясь в пляс,
— И у меня тоже! — запрыгал на месте Федюня.
— Ой, што это?! — пискнула Соня, вынимая из носка электрическую лампочку.
— Смотри-ка, не разбилась! — удивленно покачала головой Ксения.
Эту перегоревшую лампочку она выпросила у больничного монтера. «Зачем она тебе?»,- полюбопытствовал он. «Ребятиш- кам диво будет, они ж ее никогда не видели»,— ответила она, осторожно принимая из его рук хрупкую вещь. И не ошиблась. Дети грудились у стола, затаили дыхание, не отрывая глаз от диковинного стеклянного шара, похожего на грушу из книжки.
— Мам, а у нас электричество будет? — спросила дочь.
— Конечно,
— А когда?
— Вот война кончится…
Она не успела договорить. Распахнулась дверь, и на пороге возникла сгорбленная фигура старухи-соседки, укутанная огромной клетчатой шалью.
— Ух, запалилась,—выдохнула она.
— А у нас мамка приехала! Лампочку привезла! Настоящую! Вот! — выкрикнул Федюня и скорчил рожу,
— Иде приехала? — недоверчиво прошамкала бабка, выпрямляясь у косяка,
— Тут я, тут, Аграфена Куприяновна,— встала из-за стола Ксения.
— Голубушка, как же я тебя проглядела-то?! — всплеснула руками соседка. Выцветшие глаза ее слезно блеснули, на изрезанном частыми, глубокими морщинами бледно-желтом лице обозначилась беззубая улыбка.
— Мам, а она говорила, што тебе ногу отымут,— глянув исподлобья на бабку, громко сказала Соня.
И без того удлиненное лицо старухи разом вытянулось, отразив полную растерянность. Но вскоре бабка взяла себя в руки, глаза ее зло сузились, нижняя, чуть отвислая губа сердито поджалась.
— Да, когда ж я такое-то говорила?! Вот демонята!..
— А в тот день, когда дядя Семен мамку в больницу увез! — враждебно ответила девочка.
— Да ить, откуль я знала… — запинаясь, начала было Голубушка, расстроено глядя то на Соню, то на Ксению.
— Давайте лучше обедать, — пришла ей на выручку Ксения,— я так проголодалась. Што у вас на шестке-то?
— Да ить шти там, иишня, каша со вчёру осталась, — зачастила оконфуженная бабка, суетливо стаскивая с себя старенькую шубейку. —Я ить им, голубушка, каждый день разносолы… а оне вона как…— захлюпала она носом, выпрастывая руки из рукавов.
— Ты на них шибко-то не серчай — ребятня, она и есть ребятня,— снисходительно махнула рукой Ксения, помогая ей раздеться.—Я тут тебе гостинец привезла,— загадочно подмигнула она, вешая шубейку на гвоздь.— Счас, — и не спеша прошла в горницу.
Через минуту появилась оттуда с развернутой кашемировой шалью, украшенной красными розами по зеленому нолю.
— Вот. Носи на здоровье, — и накинула ее на плечи старухи.
Бабка, не ожидавшая столь щедрого подарка, снова захлюпала носом, заморгала глазами, а когда до конца уразумела, что все это ей не привиделось, умиленно запричитала:
— Ксюша, голубушка, дай тебе бог счастья — сколько твоя душенька пожелает…
— А есть ли оно?
— Есть! Есть! — убежденно, взмахивая руками, как крыльями, выпалила Голубушка.
— Ну, коли есть — будем ждать, глядишь, привалит,— рассмеялась Ксения. И пройдя к печи, весело скомандовала:
- А теперь все за стол!
…Уже в сенях, куда Ксения вышла проводить старуху, та, не оборачиваясь, будто разговаривая сама с собой, спросила:
— Ты дева с Сёмкой с Сычевым не встречалась?
— Не-е-т, — холодея, выдавила она.
— Смотри, голубушка, как бы он к тебе сердобольненький не прилобунился. Я ить с сычонком-то водиться не стану.
И выговорила это так запросто, буднично, что Ксения поначалу не поняла смысла сказанного, а когда дошло… лицо ее вспыхнуло, словно перед ним разом отзынули заслонку жаркой печи.
В дом вернулась как чумная. Зачем-то открыла подполье, заглянула туда, ища что-то невидящими глазами, потом полезла на печь…
Ночь выдалась лунная, морозная. Деревня словно вымерла. Лишь неяркие огоньки в окнах да легкие столбцы полупрозрачного дыма над печными трубами указывали на то, что где-то в утробах этих черных, приземистых, подсвеченных мертвенным светом луны домов и изб есть что-то живое.
Ребятня, набегавшись, улеглась. И мысли о Семене полностью захватили Ксению. Как он там? Где сейчас? Ноги то и дело подносили ее к окнам, выходящим на улицу, глаза тревожно, до ломотной боли всматривались в каждый закоулок: не идет ли, не едет ли.,.
Ни с того ни с сего вспомнился муж. Его густо заросшие рыжими волосами руки. Пухлые, с влажными ладонями. Видно, гирька, стоящая на подоконнике, напомнила о нем.
«А ведь он вернется, — поймала себя на мысли она. — Этого в ступе толкачом не поймаешь. Он и чёрта обманет, и бога околпачит — одно слово: лавочник»,— говаривал о нем отец.
Нет, смерти ему она не желала, а вот встречи… не хотела.
«Ну и пусть, — решила про себя. — Заберу ребят и уйду к Семёну».
При воспоминании о муже сделалось зябко и тоскливо. Шагнула к вешалке, сняла старенькую материнскую шаль, и, укутавшись ею, прилегла на край кровати рядом с дочерью. Как уснула—не заметила.
Семен ехал на кордон Чистый, а в мыслях все еще оставался там, под сосной, и кажется ни час — минуту назад смотрел в широко открытые, чуть подёрнутые слезой глаза Ксении, и слышал ее молящий, полный неподдельной тревоги голос: «Боюсь я за тебя, Семён…»
Никто и никогда, кроме единственного и самого дорогого на всем белом свете человека матери, не говорил ему таких слов. Никто и никогда, за долгие годы не проявлял о нем столь трепетного человеческого участия… И все это как-то сразу, неожиданно…
Семен не замечал ни жгучих струй ветра, ни увесистых ошметков спрессованного снега, летящих из-под кованных копыт лошади; ни колдобин, на которых то и дело подкидывало сани-розвальни,—он был так далеко отсюда, что не почувствовал и ножевого прикосновения сухой придорожной ветки, оставившей косой багряный след через весь лоб.
…Он очнулся, лишь когда монголка перешла на шаг и вскоре, коротко всхрапнув, остановилась.
Растерянно озираясь, Семен с изумлением обнаружил, что находится возле спуска с бревенчатому мостику через Мурлинку, у самого подножья густо поросшего сосняком увала.
Вокруг было тихо, солнечно и стыло. Только лёгкое всхрапывание лошади, да еле слышное журчание речки в промоинах льда нарушали морозную тишину.
«Ты гляди! — подивился он.—Уже Мурлинка… Когда ж я через Тару-то переехал?!»
Лоб саднило. Поднял руку. Ощупал. Кровь. Оглянулся: на месте ли поклажа, и, убедившись, что все до единого мешка целы, недоумённо пожал плечами.
Спустя полчаса они въехали в поселок лесозаготовителей — кордон Чистый. У коновязи столкнулся с Ванькой-китайцем, работавшим’ поваром на соседнем 35-м кордоне.
— Сёмака, Семака! — бросился к нему Ванька.—Твоя кобыла дай?..
— Да ты што?! Я на ней пятнадцать верст отмахал, ей же отдохнуть надо. А зачем тебе?
— Э-э…—досадно махнул рукой Ванька и вбежал на крыльцо конторы.
Семён поднялся следом. Когда открыл дверь, в лицо пахнуло парным теплом и едким табачным дымом.
В глубине комнаты за большим деревянным столом расположился начальник участка: худощавый, с оспенным лицом мужик по фамилии Медяников. Семен знал его плохо, он появился на Чистом недавно, а вдоль стены, на лавках сидело человек пять кордонцев, дымили.
Семен раскрыл уж было рот, чтобы поздороваться, как вдруг к столу начальника подскочил Ванька и быстро-быстро залопотал:
— Ивана Алексеича, Ивана Алексеича, дай кобылу под люка?..
— Что-о?! — грозно приподнялся, багровея Медяников. —Я подлюка?! Вон отсюда!!!
Ванька опешил, попятился назад, споткнулся о чьи-то ноги и упал навзничь.
То, что произошло потом, хохотом не назовешь. Скорее обвальная какофония рыгочущих и гогочущих вперемежку с неприличными. Десятник Калистратов, свалился на пол, елозил ногами, словно мучался в корчах от страшной желудочной боли. Федька Царек, запрокинул голову, дергаясь всем телом, издавал нечто похожее на тонкий поросячий визг и хрюканье свиноматки одновременно. Незнакомый бородатый мужик, схватившись за соседа, надсадно охал, будто забивал в землю сваи. И только Ванька сидел на полу и ошалело вращал глазами, ничего не понимая.
Все произошло так неожиданно, что Семен поначалу растерялся, но когда увидел обиженно-глупое лицо Медяникова, сам зашёлся в неудержимом хохоте. Наконец, кто-то, утирая слезы, успокоил начальника:
— Ванька у вас кобылу под лук просит… лук на тридцать пятый увезти…
На улицу выходили вместе с Ванькой. «Кобылу», вернее мерина, ему разрешили взять у новой продавщицы Маруси, ей же предстояло Семену слать и привезенные из колхоза продукты.
Едва отворили дверь магазинчика, как Ванька, прямо с порога закричал высоким, радостно-возбужденным голосом:
- Малуська, Малуська!.. Я тебя нонсе во снях видел!
Маруся, видимо, уже успела привыкнуть к выходкам Ваньки и потому спокойно спросила:
— И какой же ты меня видел?
— Ой, Малуська, Малуська, — притворно вздохнул Ванька, закатывая глаза,— если б это был плавда…
— Дурак ты, Ванька, у тебя же Ленка есть,— подыграла ему Маруся, насупив брови.
— Ой, Малуська, Малуська, рзаной хлеб надоедает — пасыничный охота.
Кажется, в тот день Семен нахохотался за все то время, когда было не до смеха и еще на полжизни вперед. Нужно было возвращаться назад.
Короткий зимний день отшагал по верхушкам елей и сосен, оставив холодный малиновый след. Легкая, еле приметная вуаль сумерек опустилась на урман, дорогу… В её топкой паутине стих, запутавшись, полуденный ветер, и словно узнав об этом, чутко ступая на рысиных лапах, прокралась на дорогу тишина.
Хруст снега и льда под копытами лошади стал звонче, отчетливей…
Семёна начала одолевать привычная дорожная дрема. В полусне ему виделось то неестественно желтое, с кривыми прокуренными зубами лицо Ваньки-китайца, то круглое, улыбчивое лицо Нюры. Ванька вдруг запрокинул голову, приложил к губам сложенные лодочкой ладони, и завыл тоскливо и жутко: «Ы-у-у-у…».
Семён очнулся от всхрапа лошади. Огляделся. Сумерки сгустились. По кромке урмана, чуть касаясь ее острых зубьев, холодным колобком катилась луна. Над головой, вздрагивало сиренево-синее полотно неба с еле заметными блестками звезд.
И в этот момент где-то совсем близко впереди раздался тоскливый вой: «Ы-у-у-у-у…»
Монголка снова тревожно всхрапнула,
«Волки! — пронеслось в голове Семена. — Значит, всё-таки Ксения…»
Он привстал, со страхом вглядываясь в сумеречную мглу. «Верно говорила Нюра, не к добру было моё веселье, не к добру… Што же делать? — чувствуя расползающийся по спине холодок, судорожно попытался оценить свое положение Семен.— Где у меня спички-то?..»
— Он рывком сбросил с плеч тяжелый тулуп, скинул с правой руки шубейку. Спички он нашел в пиджаке. Потряс перед ухом: «Есть! Десяток, но есть!». И вдруг неожиданно для себя крикнул:
— Е-есть!
Эхо гулко подхватило его возглас, унесло ввысь, вдаль, туда, откуда пришел холодящий душу волчий вой.
— «Главное — не дрейфить! — успокоил он себя. — А на огонь они не полезут».
Пошарил рукой под подстилкой, нащупал верёвку, вытащил, вывернул наизнанку тулуп, быстро обвязал его одним концом веревки, в сердцах взмахом левой руки скинул мешающую движениям пальцев, левую шубенку, заткнул узел, другой конец веревки закрепил к розвальням. Встал на ноги.
Вызвездило. Мороз обжигал руки, лицо, выбивал слезу. Луна оторвалась от кромки и теперь висела прямо перед ним, мешая вглядываться в повороты дороги. Что там за этими поворотами? Где они? Откуда ждать? Нагнулся, нащупал варежку-шубенку, одел, подобрал вожжи…
— Ы-у-у-у-у…- раздалось слева.
Глянул туда — черная стена урмана и ничего больше.
«Скоро спуск, Мурлинка, там кусты и осинник, тут они… А это мы еще посмотрим!»
Мысль работала четко, быстро, без паники, и только мелкая, противная дрожь под коленями выдавала то напряжение, которое возникает перед лицом смертельной опасности.
Спуск! Дорога пошла круто вниз. Сосны и ели плотной толпой обступали дорогу с обеих сторон, расступались, и впереди открылась залитая мертвенным светом долина Мурлинки.
То и дело оглядываясь по сторонам, Семен выехал на открытое место…
Вот они. Справа мелькнула тень и два зеленых высверка, а вон еще, еще… Сколько их? Эх, надо бы сделать факел!.. Только бы монголка не подвела…
Черт возьми, их много! Это конец!
— Не-е-ет!!!
Его дикий, первобытный вопль подхлестнул храпящую от страха лошадь, розвальни проскочили мостик, и стая осталась сзади.
«Где бич?» — вспомнил он о биче и, нагнувшись, рванул из-под ног единственное свое оружие, но прежде, чем пустить его в ход, применил по назначению – «вытянул» монголку вдоль спины.
Волки — их было видно четко — уже обходили розвальни справа и слева.
Спички!!!
Пламя вспыхнуло разом, ярко, шумно, едва успел отпустить веревку.
Подхватил вожжи.
— Пошла, милая!.. Э-ей!
И бич, рассекая морозный воздух, опустился на спину низкорослой лошадки.
«Эх, счас бы Буран, тот бы вынес», — вспомнил Семен председательского жеребца.
Обернулся. Огненный ком несся сзади, рыская из стороны в сторону. Надолго ли хватит? Надо было что-то предпринимать еще. По сторонам старался не смотреть. Главное — огонь!
Берег Тары! За ней деревня!
Ксения проснулась внезапно, словно вынырнула из глубокого омута. Сердце колотилось, как бешеное. Вскочила с кровати, бросилась к окну… На улице по-прежнему было пустынно. И вдруг у ворот шевельнулась чья-то тёмная тень, раздался скрип петель…
Ксения опрометью кинулась к входной двери.
Михаил Речкин
