Существует две истории: история официальная, которую преподают в школе, и история секретная, в которой сокрыты истинные причины событий.
Оноре де Бальзак
Весной 1988 года я совершенно неожиданно для себя получил письмо от бывшего заключённого. В декабре того же года мы встретились с ним в Тюмени. Я увидел пожилого невысокого человека в очках с толстыми стёклами. Он передал мне четыре больших общих тетради, исписанных мелким каллиграфическим подчерком. «Здесь моя зековская исповедь», – с горькой усмешкой проговорил старик.
Ознакомившись с содержанием тетрадей, я написал документальную повесть «Долгая ночь каторги». Здесь, вниманию читателей, я предлагаю лишь краткие выдержки из неё.
22 июня 1941 года бывший секретарь Ямало-Ненецкого окружкома комсомола Марк Иванович Клабуков был арестован и вместо фронта, куда он так рвался, угодил в один из омских концлагерей. В этих лагерях, кроме него, отбывали сроки: С.П. Королёв – будущий Главный конструктор космических кораблей; А.Н. Туполев – выдающийся Главный конструктор самолётов марки «Ту»; В.Я. Дворжецкий – известный драматический актёр; генерал медицинской службы К.К Зентарский и многие другие «враги» народа.
А сейчас слово самому Марку Клабукову.
Зеки – герои Великой отечественной войны
«Как известно, в армии К.К. Рокоссовского, пережившего
ужасы сталинских застенок, сражалось несколько тысяч бывших зеков.
Им поверили! И они доверие Родины оправдали…
В 1943-44 годах по омским колониям ездил бывший зек Румянцев, некогда отбывавший наказание в ИТК-7, ему повезло, он попал на фронт, стал офицером, Героем Советского Союза. Румянцев призывал зеков идти на фронт. Многие на его призыв откликнулись.
Весельчак и балагур Александр Шурко одним из первых ушёл на фронт. В 1946 году я снова встретил его в Омске. Грудь бывшего рецидивиста украшали два ряда орденских планок, он мобилизовался в звании гвардии капитана.
…«Майор» – так звали осужденного за какое-то воинское преступление. Правда, этот человек, фамилию которого я, к сожалению, не запомнил, убеждал всех, что с ним произошло нелепое недоразумение. Он был убеждён, что его обязательно освободят…
Его сразу все полюбили, но звали почему-то именно «майором». Он был улыбчив, доброжелателен, энергичен и в каждую минуту готов был помочь каждому, кто в его помощи нуждался. И помогал, если не делом, то добрым и умным словом… Ему предлагали разные должности: технолога, бригадира, культорга и другие, но он упорно отказывался, работая на станке, а в ответ на предложения говорил: «Товарищи, не надо, здесь я не хочу никем командовать».
Каждый вечер возле «майора» собирались работяги послушать его самые разные рассказы о войне… Иногда он затевал соревнования по борьбе, показывая зекам приёмы самбо. Через полгода «майора» освободили.
Провожать его вышли сотни людей. Он со всеми попрощался за руку и быстро, не оглядываясь, ушёл.
Через месяц мы получили от него письмо, наш майор (звание ему вернули) ехал на фронт с вверенной ему воинской частью. Как сложилась его фронтовая судьба, увы, мне неизвестно.
Но кроме майора к нам в ИТК-1 попал ещё один боевой офицер.
Герой Перемышля
Однажды в кабинет к начальнику КВЧ Аверину, едва переставляя ноги, вошёл измождённый человек.
– Гражданин начальник, – с трудом начал он, – я фронтовик, трижды ранен, награждён двумя орденами Красного Знамени и орденом Красной Звезды. Сюда попал по глупости и… – голос его сорвался, – как видите… «дошёл» из-за фронтовых ранений. Помогите мне попасть в больницу…
Но Аверин обошёлся с ним грубо и в просьбе отказал. Я был возмущён, и когда тот вышел, заговорил с начальником так, как мне с ним разговаривать строго запрещалось:
– Почему вы с ним так?! Ведь вы сам фронтовик?.. Почему он, безвинно попав сюда, должен погибнуть?
– Он мне не понравился. Размазня… – махнул рукой Аверин.
– А, по-моему, он дошёл до края и только тогда решился пойти к вам за помощью. Его – орденоносца! – вы оттолкнули, он наверняка погибнет, а самострел Мануйлов живёт, и будет жить, пристроившись в самоохране.
И я рассказал Аверину о Мануйлове, как тот, будучи на фронте, по сговору с дружком прострелили друг другу руки.
Долго и возбуждённо говорил я с Авериным на эту тему, пока не выдохся. И всё-таки убедил. Он распорядился найти этого фронтовика, помог поместить его в больницу.
Я сам сопроводил его туда. Уложил на кровать. И вот что от него, бывшего капитана Красной Армии, услышал.
– Войну я встретил на границе… Перед самым началом наш генерал* на свой страх и риск привёл войска в полную боевую готовность. Мы вместе с пограничниками отбросили фашистов от границы и гнали их до Перемышля, который удерживали почти неделю… И надо же было мне, уже в июле сорок третьего, да ещё в присутствии «особиста», брякнуть, что если бы все войска на 22 июня были приведены в боевую готовность, то мы бы сейчас были не под Курском, а давно в Берлине…
Слёзы навернулись на его глазах, и он глухо зарыдал.
Я раздобыл стаканчик мёда, принёс ему на следующий день. Потом ходил к нему почти каждый день. Он, слава Богу, выздоровел…
И всё-таки, наиболее яркие впечатления о себе оставил другой
фронтовик.
Зек – Герой Советского союза!
Заключённого без левой руки я запомнил по фамилии Петров. Он был настоящим героем, причём не только потому, что до суда имел звание Героя Советского Союза, но и по геройскому поведению в условиях каторги. Здесь его так и звали – наш герой! К нему шли за защитой, поддержкой… Он никого не боялся, смело вступался за обиженного и ни перед кем не унижался. Быть таким в условиях заключения было крайне сложно.
____________________
* Генерал-майор М.В. Захаров совершил выдающийся по тем временам исключительно рискованный поступок: сделав вывод из имеющихся разведданных о готовности врага к нападению на СССР, отдал приказ о приведении войск Одесского военного округа в полную боевую готовность, что позволило войскам округа избежать разгрома и организованно вступить в войну с фашистами.
После ранения он долго «валялся» по госпиталям, где и получил высокую награду и геройское звание, а когда подлечился – вернулся домой, в деревню.
Дома увидел голые стены, кучу соломы в углу горницы и старые дерюги.
Мать встретила сына-героя со слезами и рассказала, что председатель колхоза домогается его жены, преследует детей, замучил на работе, довёл до такого состояния, что пришлось всё продать-обменять, чтобы не умереть с голода.
– Позови его сюда, – глухо сказал он матери.
Мать сходила за председателем, но пришёл тот лишь под вечер, хотя ничем особо не был занят.
– Скажи, у тебя все семьи фронтовиков так живут, – спросил он председателя, – или только семьи героев?
Тот полез в «пузырь», начал артачиться, заявив, что это не его дело выяснять, кто и как живёт.
– Ты в Бога веруешь? – медленно спросил Петров, поднимаясь из-за стола.
– Нет, – резко ответил тот, берясь за дверную ручку.
– Тогда повернись сюда лицом, гад! – выкрикнул Петров. – Я тебя расстреляю!
И, выхватив из кармана пистолет, разрядил его в председателя.
Больше месяца его не брали, пока не пришло соответствующее распоряжение из Москвы. Осудили на пять лет лишения свободы. Но в колонии бывший разведчик не сдавался, заявляя, что долго сидеть не будет.
– На фронте мы таких гадов расстреливали! – резко говорил он и добавлял: – Меня, как армейского разведчика, хорошо знает маршал Малиновский. Вот получит моё письмо – и освободят…
Петров не ошибся. Его освободили, причём с восстановлением звания Героя Советского Союза и возвращением всех полученных на фронте наград.
Но были в омских лагерях и такие, кто мог бы принести огромную пользу на фронте, а вместо этого отбывали длительные сроки за несовершённые преступления.
Военврач Зентарский
О том, что Касьян Касьянович Зентарский в прошлом корпусной военврач, носивший в петлицах три «ромба», я узнал задолго до его прибытия в колонию.
И вот он приехал: невысокий, щуплый и совсем не похожий на генерала. Врачом он оказался весьма знающим, отличался большим умом и отзывчивостью, любил во всём порядок и чистоту. Ему отвели под жильё отдельную комнату в медсанчасти, создали нормальные условия для работы.
Однажды он пришёл к нам в культурно-воспитательную часть (КВЧ) и попросил свежую газету. Я вручил ему «Известия» и «Омскую правду». Он стал читать… В газетах сообщалось о введении погон в Красной Армии и новой формы одежды.
Вдруг редкие крупные слёзы покатились по его впалым щекам.
– Что с вами, Касьян Касьянович? – встревожено спросил я.
– Понимаешь, Марк, – медленно проговорил он, – ещё в 1937 году, в кругу высших офицеров, я имел неосторожность сказать, что политика – это дело очень гибкое и может наступить такое время, когда Сталин наденет погоны… За это и сижу! А скольких бы раненых мог спасти на фронте…
Вместо раненых Зентарскому приходилось лечить местное высокое начальство и членов их семейств. Он всегда брал с собой маленький чемоданчик с инструментами. Иной раз надзиратель, исполняя служебные обязанности, пытался обыскивать его. В таком случае он быстро разворачивался и уходил обратно, вернуть его было уже невозможно.
– Если кто-то доверяет мне свою жизнь, здоровье, – говорил он при этом рассерженно, – то надо доверять всё до конца и не обыскивать меня, как бандита.
Не мог он – безвинно осужденный! – привыкнуть к тюремным порядкам. А реабилитирован Зентарский был лишь 3 июля 1989 года.
И таких как он, увы, оказалось немало. Были среди них и воистину великие люди!
Десятник Туполев
В ИТК-9 мне рассказали историю-полулегенду, связанную с пребыванием в колонии знаменитого авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева. Будучи десятником, он всегда жалел «работяг», никогда не шёл на халтуру, махинации и сделки. Лагерное начальство невзлюбило его за это и решило проучить. Придравшись к какому-то пустяку, его поместили в штрафную бригаду, полагая, что там его доведут до «весёлой» жизни. Но эти люди – «отбросы общества», которые «вечно пляшут и поют», оказались дальновиднее и милосерднее лагерного начальства. Встретили Туполева приветливо, отвели ему лучшее место на нарах с полным комплектом постельных принадлежностей, обеспечили полновесную пайку и запретили работать физически, заявив во всеуслышание: «Его талант ещё послужит Родине…».
Но однажды Андрею Николаевичу всё-таки пришлось поработать физически.
Глиссирующий катер первого секретаря Омского обкома партии не выдавал той скорости, которую тот должен был развивать. И тогда вызвали Туполева. Он распорядился вытащить катер за корму на берег. Подошёл к винту. Внимательно осмотрел его. Потом попросил кувалду. И начал ею исправлять конструктивную ошибку тех, кто проектировал винт катера. Сильными и точными ударами он изменил угол атаки лопастей винта. Глиссер спустили на воду, и он стал развивать скорость более 60 километров в час!
Но кроме таких, как Туполев и Королёв, с которым мне, к сожалению, встречаться не довелось, отбывали сроки и мастера искусств.
В ИТК-1 я познакомился с талантливым актёром Вацлавом Яновичем Дворжецким, осужденным на пять лет за «болтовню». Он возглавлял передвижную культбригаду областного управления НКВД.
С Вацлавом Яновичем мы подружились сразу. Он оказался удивительно коммуникабельным человеком. Дворжецкий часто делал материалы для нашей стенной газеты, которую редактировал я, причём увлекательно, разнообразно и содержательно. Я обычно писал частушки-куплеты, песни-пародии, потом мы вместе с ним их дорабатывали, а исполнялись они артистами его культбригады.
Ещё раз мы встретились с ним в Омске в пятьдесят пятом, когда он уже работал ведущим актёром Омского драматического театра. В семидесятые годы к нам в Тюмень приезжала труппа Горьковского областного театра. На афишах, расклеенных по городу, значилась и его фамилия, но, увы, он тогда не приехал. Но через артистов я передал ему открытку – поздравление. Он ответил. Мы начали переписываться…».
Но давайте вернёмся в сороковые–гробовые…
Его звали Профессором
В одной из секций ИТК-1 дневалил невысокий старичок, одетый в полушубок и шапку-«финку», ничем, казалось бы, не приметный, разве что очки выдавали в нём работника умственного труда. Был он не по годам энергичен и в отличие от подавляющего большинства – интеллигентен в обращении с людьми. Все жившие с ним в секции звали его «профессором». Блатные обычно кричали ему: «Эй, профессор, принеси попить!» или «Профессор, сходи, прикури где-нибудь…». И он выполнял все их просьбы.
Однажды, не выдержав, я спросил «блатных»:
– Почему вы зовёте его «профессором»?
– Так он же в натуре профессор! – ответили мне сразу несколько зеков.
Я заговорил с вернувшимся дневальным, и он подтвердил, что действительно был профессором МГУ и что фамилия его Павлов. Он прибыл в Омск осенью сорок первого с тем страшным московским этапом, из которого большинство умерло дорогой, поскольку их почти не кормили. Поговаривали, что среди них шли те, кто готовился встречать гитлеровцев в Москве хлебом и солью. Оставшиеся в живых добрались до мест заключения уже чуть тёпленькими, а в колонии окончательно дошли, и от них остались считанные единицы.
Позже, по вечерам, в КВЧ собиралось человек по десять заключённых, и профессор рассказывал нам про Севастопольскую оборону, о нашествии татаро-монгол на Русь, о завоевании северных окраин России… Говорил он так складно, словно читал нам хорошо написанную книгу, причём о том, чего мы ещё не знали.
Павлова устроили дневальным в секцию, где жили «придурки» – лагерные «аристократы», а для обеспечения обслуживания секции дали ему молодого помощника. Многие подкармливали его, спал он на кровати, но, увы, спасти профессора не удалось. В начале лета он заболел и умер в стационаре.
Увы, во время войны фамилия Курчатов мало что говорила. Но у нас был зек с такой фамилией!
Ленинградец Курчатов
Врезался мне в память парень из Ленинграда. Грамотный, начитанный, с хорошими манерами поведения по фамилии Курчатов. Теперь я могу предполагать, что он, возможно, доводился родственником академику Игорю Васильевичу Курчатову.
Добрейшей души парень, ему едва исполнилось двадцать пять лет, он никак не мог приспособиться к условиям и порядкам, царившим в колонии. Над ним постоянно насмехались. А он рвался на фронт.
Но, увы, не все горели желанием отдать жизнь за Родину!
Ваня-дурак
Это был простой, грамотный, здоровый деревенский парень. Чтобы не идти на фронт, он стал громко петь похабные песни, частушки и плясать… Одним словом, прикинулся сумасшедшим.
Начальник медсанчасти решил испытать симулянта, назначил операцию. Ване обрили голову, санитарки уложили его на носилки и унесли в операционную. Вокруг стола, куда положили Ваню, собрались врачи с марлевыми повязками, закрывавшими их лица, и стали «совещаться». «Здесь делаем разрез, – начал «главный хирург» – начальник медсанчасти, – снимаем черепную коробку, достаём мозги, только аккуратней, чтобы чего-нибудь не потерять, промываем их в тазу и кладём обратно…».
«А если помрёт?» – спросил кто-то.
«Умрёт… ну и что? Одним дураком станет меньше…», – равнодушно ответил «главный хирург», и, взяв большой кухонный нож, брусок, встал у изголовья «больного», принялся точить его.
И тут нервы у Вани не выдержали, он вскочил со стола и дико закричал: «Дяденьки! Не надо!!! Я не дурак!..».
И всё-таки, несмотря на все ужасы омской каторги, остались в моей памяти и светлые пятна.
Генерал Суренян
Конец войны я встретил в ИТК-9, которая располагалась на территории Омского Сибзавода. Завод выпускал снаряды, запчасти для танков и что-то ещё для знаменитых «Катюш».
Директором завода был назначен генерал Суренян, получивший тяжёлое ранение на фронте и поэтому определённый на эту должность.
Суренян оказался очень душевным и простецким человеком. Он часто приходил в цехи, где запросто беседовал с заключёнными.
Зеки, работавшие за станками, творили чудеса трудового героизма, выполняя по 5 и даже 8 норм за смену. Выдающейся рекордисткой и инициатором движения рекордистов стала Александра Степаненко – простая, скромная деревенская девушка, сидевшая за кражу горсти зерна. Она выполняла по восемь норм за смену на операции по изготовлению снарядов. С ней долго и упорно соревновалась её вольнонаёмная сменщица, но более 7,5 нормы дать не могла. Позднее Степаненко премировали отрезом крепдешина, а её соперница получила орден Ленина…».
И это лишь малая часть неизвестной истории Великой Отечественной войны.
Михаил Речкин
